Он был красавец-мужчина, этот Хаммураби, – смуглый, высокий, футов семи росту, и мамаши у нас в городке старались прятать от него своих дочек, хотя сами строили ему глазки. Говорил он без всякого акцента, и мне всегда казалось, что он такой же египтянин, как выходец с Луны.

 

– Бутыль с серебром, скажем так...

– Кубышка на конце радуги, – вставил Хаммураби.

– ...а идея, как ты выражаешься, – в том, чтобы люди старались угадать, сколько тут денег. Скажем, купил клиент чего-нибудь на четвертак – и пожалуйста, пусть попытает счастья. Чем больше он будет покупать, тем больше у него шансов на выигрыш. Все цифры, какие мне станут называть, я буду записывать в бухгалтерскую книгу, а в сочельник мы их зачитаем, и чья окажется всего ближе к правильной, тому и достанется вся эта музыка.

 

– Я вам скажу, в чём тут дело, – говорил Хаммураби, закуривая египетскую сигарету (он заказывал их по почте в одной нью-йоркской фирме). – Вовсе не в том, в чём вы думаете, – не в жадности, словом. Нет. Тайна – вот что всех завораживает. Глядишь ты на эти монетки, так разве же ты думаешь: ага, тут их столько-то? Нет, нет. Ты спрашиваешь себя: а сколько их тут? Вот в этом вся суть, и для каждого она означает своё.

 

...он написал редактору «Знамени», нашей еженедельной газеты, письмо, где утверждал, что мистера Маршалла следует «вымазать дёгтем, обвалять в перьях и вздёрнуть за то, что он превращает невинных детей в заядлых игроков, уготовляя им тем самым прямой путь в ад».

 

Был он низенький, щуплый, сплошной комок нервов...

 

Мидди была грустная-грустная девочка, явно старше братишки и намного выше его – сущая жердь. Короткие серые, словно пакля, волосы, жалостно бледное лицо с кулачок. Выцветшее ситцевое платье не прикрывало костлявых коленок. У неё были плохие зубы, и, чтобы это скрыть, она сжимала губы в ниточку, как старушка.

 

– ...Заковыка не в том: мне никак нельзя, чтобы вышла промашка. Мне надо знать точно.

 

– Мне одна женщина в Луизиане сказала – я могу видеть такое, чего другие не видят. Потому что я в сорочке родился.

– Но тебе нипочём не углядеть, сколько там денег, – сказал я. – Лучше уж назови первую цифру, какая на ум взбредёт, может, как раз и попадёшь в точку.

– Ну да ещё, – сказал он. – Этак запросто маху дашь. А мне ошибиться никак нельзя. Не, я так рассудил – чтобы уж было наверняка, надо все монетки пересчитать, до одной.

 

По-моему, лучше всего проводить рождество в маленьком городке. Здесь раньше чувствуется наступление праздника – всё как-то быстрее преображается и оживает под его чарами. Уже в начале декабря двери домов разукрашены гирляндами, в витринах пламенеют красные бумажные колокольчики, поблёскивают слюдяные снежинки. Ребятня совершает вылазки в лес и притаскивает оттуда пахучие свежие ёлки. Хозяйки пекут рождественские пироги – они открывают банки с заранее заготовленной сладкой начинкой, откупоривают бутылки с наливками. На площади перед судом высится огромная ёлка, увешанная серебряной канителью и разноцветными лампочками, которые вспыхивают с наступлением сумерек. В предвечерние часы из пресвитерианской церкви доносятся рождественские гимны – это хор готовится к ежегодному представлению. Во всём городке цветёт японская айва.

Единственным, кого словно бы не затрагивала эта радостная праздничная атмосфера, был Ноготок. Он взялся за своё дельце – подсчёт денег в бутыли – с величайшей настойчивостью и дотошностью. В аптеку приходил изо дня в день – уставится на бутыль, насупит брови и что-то бормочет себе под нос. Сперва мы смотрели на него, как завороженные, но потом это всем надоело, и мы перестали обращать на него внимание. Больше он так ничего и не купил, – должно быть, не мог наскрести четвертак.

 

– Мидди будет важной леди в кино. Они загребают кучу деньжищ, эти леди из кино. Тогда уж нам до самой смерти не надо будет капустный лист жевать. Да только Мидди говорит – не может она сниматься в кино, покуда красивых зубов не вставит.

 

– Малыш так трогательно верит, что выиграет, – это просто за душу берёт. Но мне лично наша затея, – тут он показал на бутыль с серебром, – начинает внушать омерзение. Жестоко это, давать человеку такую надежду, и я страшно жалею, что впутался в это дело.

 

...о чём бы он там ни мечтал, это, должно быть, и впрямь нужно ему позарез.

 

...те, кто не удосужился запасти достаточно топлива для камина, по целым дням не вылезали из постели, дрожа под ватными одеялами; небо приобрело угрюмый и странный свинцовый оттенок, как перед бурей; солнце побледнело, словно луна на ущербе. Дул резкий ветер, он крутил сухие осенние листья, падавшие на обледенелую землю, и дважды срывал рождественское убранство с огромной ёлки на площади возле суда.

В домишках у шелкоткацкой фабрики, где ютилась самая беднота, семьи сходились по вечерам вместе и рассказывали в темноте разные истории, чтобы хоть на время забыть о холоде. Фермеры прикрывали зябкие растения джутовыми мешками и молились; впрочем, кое-кому из сельских жителей неожиданные морозы были на руку – они закалывали свиней и везли на продажу в город свежую колбасу.

 

За три дня до рождества он неожиданно объявил:

– Ну вот, я кончил. Теперь я знаю, сколько в бутылке денег.

В его словах была такая торжественная, глубокая вера, что в них нельзя было усомниться.

– Давай, давай, сынок, сочиняй, – подхватил Хаммураби, сидевший в аптеке. – Не можешь ты этого знать. И зря задуриваешь себе голову, ведь будешь потом убиваться.

 

– ...На твоём месте я пошёл бы домой, больше сюда не ходил и постарался бы позабыть про эту проклятую бутыль.

 

В том, что он не округлил цифру, уже было что-то необычное – другие непременно называли круглую сумму.

 

За ночь ртуть в градуснике опустилась ещё ниже, а перед рассветом вдруг хлынул по-летнему быстрый ливень, и назавтра обледеневший город так и сверкал на солнце, напоминая северный пейзаж с открытки, – на деревьях поблёскивали белые сосульки, мороз разрисовал все окна цветами.

 

– Не хотелось бы мне видеть, какое будет у мальчугана лицо. Как-никак праздник, и я намерен веселиться напропалую. А разве я смогу, имея такое на совести? Чёрт, да мне потом не заснуть.

– Ну, как угодно, – сказал мистер Маршалл и пожал плечами, но видно было, что он глубоко уязвлён. – Такова жизнь. И потом, кто знает? Может, он выиграет.

 

Имя победителя мигом облетело всю аптеку, и благоговейный шёпот пронёсся над толпою, словно первый вздох бури.

 

– Эй, Мидди, скажи мне, – взмолился я, – скажи ты мне, Бога ради, откуда он знал, что там ровно семьдесят семь долларов тридцать пять центов?

Мидди бросила на меня недоумевающий взгляд.

– А я думала, Ноготок говорил тебе, – ответила она совершенно серьёзно. – Он сосчитал.

– Да, но как? Как?

– О, господи, да ты что, не знаешь, как считают, что ли?

– Он только считал, и всё?

– Н-ну, ещё он помолился немножко, – сказала оно после некоторого раздумья и стала проталкиваться к братьям, но вдруг обернулась и крикнула мне: – И потом, ведь он родился в сорочке!

 

Как-то раз Хаммураби отстукал об этом рассказ и разослал его во многие журналы. Но он так и не был напечатан. Ему ответил только один редактор, да и тот написал: «Если бы эта девчушка и вправду стала кинозвездой, тогда в Вашей истории был бы какой-то смысл».

Но на самом-то деле этого не случилось, так зачем же выдумывать?