– А говорят, ты в больнице...
– А я – вот он.
– ...Вот правильно, что куришь.
Загони себя, и пусть шеф тебя топчет. Когда почувствуешь «всё больше не могу»,
прыгай вперёд, как с пятого этажа, толкайся, лети... и не думай, что ребята
тебя поймают... Это их дело. Меня пару раз не поймали...
– И что?
– Лети.
– Надо просто спасти его,
понимаете? Сейчас. А потом уже думать о том, простит он вас или не простит.
– Папа, мамуля, это безумие! <...>
Я двадцать лет слышу: «Вот щас помрёшь... вот прямо сейчас». Ну что же мне
сдохнуть, чтобы успокоить вас всех?
– Володь, прекрати, не надо.
– Что «не надо», мам? Ну, неужели
ты думаешь, так жизнь удлинить можно? Ну, подлечите вы меня, выйду я через
месяц, дак это ж не я буду... с чужой кровью, больше двух килограммов не
поднимать, всего бояться.
– Ты слышал, в Ижевске кого-то
арестовали после наших выступлений?
– Володь, даже не думай. Они сами
подставились. У нас всё нормально. Нигде ни подписи, ничего... Ты же знаешь, я
не дурак.
– Паш, я разве сказал, что ты
дурак? Я сказал: люди сидят.
– Вот так она, смерть, ходит
вокруг, потом – оп-па! – и нету.
– Кого?
– Никого.
– Лёня, всё будет хорошо. Или
плохо.
– Вроде нормально... пока.
– Толь, а что «нормально»? Ну, что
«нормально»? Он там себя гробит, а мы тут смотрим?
– А мы не смотрим. Мы ждём.
– Если будешь хорошо себя вести,
тогда с шиком довезу... даже денег не надо.
– Паш, Паш, останови концерт, ему
плохо.
– Ему плохо, потому что нет
лекарства. Если я отменю концерт, вообще начнётся Бог знает что. Концерт – это
единственное, что его держит, понимаешь? Хоть какая-то ответственность!
– Ты чего сюда приехал, а? Артист!
Ты хочешь помочь? Иди и играй!
Пока ты работаешь, он отдыхает.
– Добрый вечер! Вы сегодня пришли
на концерт Владимира Высоцкого.
Но, если мы идём, скажем,
послушать Моцарта, нам же важно его услышать, а не увидеть на сцене. Особенно,
если учесть, что Моцарт был «не самой приятной наружности», как говорил
Сальери.
– Это, наверное, очень неудобно –
вот так вот в темноте топать ногами, свистеть... Вроде и себя показал, и не
увидел никто.
– Я нарочно вышел с гитарой, чтобы
вы не сомневались, кто к вам приехал.
<...> В театре говорят,
уважительная причина неявки актёра на спектакль – смерть. А мы живы, значит:
никаких изменений.
– Вот, может член ЦК преступник и
наркоман слушать и аплодироваться потом, а? А вон сидят – аплодируют.
– Выгонять меня нельзя и ругать
меня нельзя. А теперь я спать.
– Куда?
– И будить меня нельзя.
– Не психуй. Всё уже произошло.
– Мне страшно. У меня никто
никогда не умирал.
– Всё закончилось. Успокойся.
Ну, пойдём, пойдём... Отдохнёшь.
Давай. А я попробую поработать. Давай.
– Иди. Иди. Напиши хоть пару
строк, чтобы оправдать, что ты с собой делаешь. Стихи. «Поэзия в опасности».
«Высоцкий полгода ничего не пишет»...
– Ты устала.
– Я устала? Да мне пахать можно!
Дай мне морфина, а? Может, я тоже что-нибудь напишу. И нарисую.
– Успокойся.
– Да я спокойна. Ненавижу твою
поэзию, стихи твои ненавижу!
...
– Володя, ну, всё хорошо... Ну, что
ты?
Хочешь молочка? Давай в буфет.
Колбаски хочешь? Ну, всё будет хорошо. Ну, что ты?
– Ты права. Я не ищу себе
оправданий. Просто мне надо писать, просто писать, чтобы получалось. Я так живу
– в этом мой смысл.
– Я знаю. Всё будет хорошо. У тебя
получится. Обязательно получится.
– Ты как себя чувствуешь?
– Не поверишь, как новорожденный.
– Я так испугалась...
– Танюшка, прости меня.
Пожалуйста, прости меня. Я так часто это говорю, но – ей богу! – искренне. Я
измучил вас, а вы всё равно со мной... затащил сюда, в эту жару... Я благодарен
вам. Я живу только терпением вашим, верностью... Я молю за вас. Знаешь, как?
«Господи, пусть им будет хорошо». И с самого начала все... кто жив, кого нет...
всех. У Бога мёртвых нет. Мама, отец, мама Женя, Марина, Изя, Лида, Володя, Гарик,
Лёва, Артур, Андрей, Вася, Толя, Севка, Татьяна, Аркадий, Никита, Вениамин,
Лена, Ксюша... Если сбиваюсь или забываю, то опять... с самого начала... всех.
«Господи, пусть им всем будет хорошо, всем, кто меня любил, кем я жив, даже те,
кто ушёл и забыл <...>, пусть им всем будет хорошо. Господи, дай мне сил
высказать, как я их всех люблю». Ведь зачем-то я жив, зачем-то они со мной. Я
разберусь обязательно. Может, я и не умер сегодня, чтобы понять, зачем я жив.
«Господи, дай сил...».
– Это что же пыточная у вас такая?
– Депутатский зал.
– Вы её задерживаете, чтобы меня
на поводке держать, да? Боюсь, огорчу. Я бы и поехал, и поклонился бы – ничего,
корона бы с головы не упала, только вы её тогда не отпустите. Она будет сидеть,
а я – на поводке бегать. Так я её угроблю. Это способ для тех, кто за шкуру
свою боится... вроде оправдания «Я не для себя, я ради неё». А мне, Виктор
Михалыч, жить на две затяжки осталось...
– Что писать собираетесь, Владимир
Семёнович?
– Правду.
– Не поверит никто. Самооговор.
Мотив понятен: хотите помочь близкому человеку. А у меня – признание Ивлевой,
подкреплённое оперативной информацией и вещественными доказательствами. А
у вас – слова...
...
– Ну, Вы хоть понимаете, что Вы
делаете? Ладно, тюрьма – пережить можно. Но это же... Все отвернутся. Даже
самые близкие.
– Отвернутся, значит: не любили. А
вдруг не отвернутся?
– ...Люди птиц из клеток
выпускали, чтоб самим свободнее стать.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой.
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
И лопнула во мне терпенья жила –
И я со смертью перешёл на «ты».
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Но знаю я, что лживо, а что свято,
Я понял это всё-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята,
Мне выбора, по счастью, не дано.