...зимы тут холодные, и по ночам, когда сосны веют морозом и хлещет льдистым светом луна, растянувшиеся на железных койках мужчины не могут заснуть, и цветное пламя печи играет у них в зрачках.

Те, чьи койки стоят ближе всех к очагу, – люди важные: их уважают или их боятся. Мистер Шеффер – один из них. Мистер Шеффер – так его и называют в знак особого почтения – человек высокий, поджарый. У него рыжеватые волосы с проседью и лицо изнурённое, как у монаха; на нём совсем нет плоти; все кости видны; и глаза у него скучного, тусклого цвета. Он умеет читать и умеет писать, умеет складывать цифры столбиком. Когда кто-нибудь получает письмо, то несёт его к мистеру Шефферу. Письма всё больше жалостные, печальные; очень часто мистер Шеффер с ходу сочиняет более приятные вести, а что на странице написано, он не читает.

 

Мистер Шеффер поднял глаза на парнишку и улыбнулся. Он улыбался дольше, чем он хотел, потому что глаза у парнишки были похожи на лоскуты неба – синие, как зимний вечер, и, глядя в эти глаза, мистер Шеффер вспомнил далёкое время и летний отпуск.

 

...Голос с кубинским акцентом был у него мягкий и сладкий, как банан.

 

Он любил звёзды, но сегодня они не приносили ему утешения; не напоминали ему, что то, что случается с нами здесь, на земле, тает в бесконечном сиянии вечности.

 

Надо сказать про мистера Шеффера, что за всю свою жизнь он сделал только одну действительно плохую вещь: он убил человека. Обстоятельства этого дела не важны, важно только, что тот человек заслужил свою смерть и что за неё мистера Шеффера осудили на девяносто девять лет. Очень долго – много лет – он и не думал про то, что было с ним до тюрьмы. Память его о том времени была как дом, где никто не живёт и развалилась вся обстановка. Но в ту ночь было так, будто по всем сумрачным мёртвым комнатам позажигали лампы. Началось это, когда он увидел, как Тико Фео идёт через сумерки со своей великолепной гитарой. До той минуты он не был одинок. Теперь, осознав своё одиночество, он почувствовал, что он живой. А он не хотел быть живым. Быть живым – значит помнить тёмные реки, полные рыбы, и солнечный луч у леди в волосах.

 

Тико Фео было восемнадцать лет, и два года он ходил рабочим на сухогрузе по Карибскому морю. В детстве он ходил в школу к монахиням и носил на шее золотой крестик. И чётки у него были. Чётки он сберёг, они были завёрнуты в зелёный шёлковый шарф, содержавший и три других сокровища: флакончик одеколона «Огни Парижа», карманное зеркальце и карту мира компании «Рэнд Макнелли». Эти вещи и гитара были единственным его достоянием, и он никому не разрешал прикасаться к ним. Кажется, больше всего он ценил свою карту. Ночью, перед тем как выключат свет, он разворачивал её и показывал мистеру Шефферу места, где он побывал – Майами, Галвестон, Новый Орлеан, Мобил, Куба, Гаити, Ямайка. Пуэрто-Рико, Виргинские острова, – и места, где хотел побывать. Он хотел побывать почти всюду, в Мадриде особенно, особенно на Северном полюсе. Оба этих названия завораживали и пугали мистера Шеффера. Ему больно было представлять себе Тико Фео где-то на море, вдали. Иной раз он с опаской поглядывал на своего друга, но думал: «Ленивый ты фантазёр».

 

Мистер Шеффер с удовольствием угощал своего друга, друг радовался, и мистер Шеффер думал: «Ты растёшь; долго тебе ещё расти, пока взрослым станешь».

Не все любили Тико Фео. Может, от зависти, а может, по другой какой причине, но про него часто нехорошо говорили. Сам Тико Фео, кажется, ничего не замечал. Когда его обступали и он играл на гитаре и пел свои песни, он чувствовал, по лицу было видно, что все его любят. Многие и вправду любили его; ждали – дождаться не могли того часа, когда уже кончился ужин, но ещё не погашен свет. «Тико, сыграй на струменте», – говорили ему. И не замечали, что после его игры становилось ещё печальней, чем прежде. Сон был рядом, подбирался на мягких лапках, а глаза медлили задумчиво на пламени, трещавшем за решёткой печи. Мистер Шеффер один понимал их тоску, потому что он и сам её чувствовал. Друг будто воскрешал те далёкие тёмные реки, полные рыбы, тех леди с солнечным лучом в волосах.

 

Мистер Шеффер знал всегда, что его друг отъявленный врун. Он не искал правды в его рассказах о приключениях, победах, встречах со знаменитыми людьми. Они доставляли ему удовольствие, как вот рассказы, какие в журнале читаешь, и его грел тропический голос друга, нашёптывавший во тьме.

Они не сплетали тела, даже об этом не помышляли, хоть такое в тюрьме водилось, но во всём остальном были как любовники. Из всех времён года весна – самое ошеломительное: подмороженную зимнюю землю пробивают побеги, на старых обречённых ветвях раскрывается с треском листва, отоспавшийся ветер гуляет по новорождённой зелени. Вот и с мистером Шеффером творилось такое, он изменился, ожил, он расправлял вялые мышцы.

 

Месяц тоненькой лимонной кожурой завивался в вышине, и полосы мёрзлой земли блестели под ним и серебристо дрожали, как змейки.

 

– Расскажи что-нибудь, – сказал мистер Шеффер. Он нервничал и дёргался от беспомощности, видя, что друг отдаляется от него. – Расскажи, как ходил на скачки в Майами.

– Никогда я не ходил ни на какие скачки, – сказал Тико Фео, тем самым признавшись в самой бессовестной лжи, разом отрёкшись от неразрывных с ней сотен долларов и встречи с Бингом Кросби.

 

– Тут никто не может догонять Тико. Он всех быстрей.

– Пули ещё быстрей, – сказал мистер Шеффер неживым голосом. – Старый я стал, – сказал он, и ощущение старости поднялось в нём как тошнота.

Тико Фео не слушал.

– А там – мир. Мир, el mundo, друг.

Он встал, он дрожал, как молодой конь; всё будто тянулось к нему – месяц, крики охрипших сов. Дыхание у него зачастило, сделалось дымным облаком.

– Едем в Мадрид? Может быть, я научаюсь бой быков. Как думаешь, мистер?

Мистер Шеффер не слушал тоже.

– Старый я стал, – сказал он, – Никуда не гожусь.

Несколько недель Тико Фео к нему приставал – мир, el mundo, друг; и ему хотелось спрятаться. Запереться в сортире, отдышаться. Тем не менее он был как натянутая струна, его донимал соблазн. А вдруг это сбудется – бег с Тико Фео, через лес, к морю? И он воображал, как он сидит в лодке, на море, которого в жизни не видел, он, всю жизнь проторчавший на суше.

В то время умер один заключённый, слышно было, как сколачивали во дворе ему гроб. И при каждом вбитом гвозде мистер Шеффер думал: «Это для меня. Это мне».

 

– В воде пропадает след, – старательно выговорил Тико Фео, будто припоминал что-то.

 

У него были прыткие глазки шулера; и не скажешь, куда он смотрит.

Раз кто-то подал сигнал. Мистер Шеффер и знал, что это не голос друга, но всё захолонуло и оборвалось у него внутри. Утро шло на убыль, и в ушах у него так шумело, что он боялся пропустить тот, настоящий сигнал.

 

«Он просто ленивый мечтатель. Никогда ничему не бывать», – подумал мистер Шеффер и на миг отважился в это поверить.

 

Он лежал и бился, и нависшее над ним лицо друга показалось ему частью белого зимнего неба – такое оно было дальнее, порицающее. Всего миг один оно повисело над ним, как колибри, но мистер Шеффер успел увидеть, что Тико Фео не хотел, чтобы он это сделал, никогда не верил, что он сделает это, и он вспомнил, как подумал однажды, что много пройдёт времени, пока друг его станет взрослым. Когда его нашли, он так и лежал в мелкой по щиколотку воде, будто был летний вечер и он решил прохладиться.

С той поры прошло три зимы, и про каждую говорили, что такой долгой, холодной ещё не бывало. Недавно за два месяца дождей глубже вымыло рытвины на глинистой дороге к тюрьме, и теперь туда ещё трудней пройти и ещё трудней выйти оттуда. На заборе вокруг тюрьмы установили два прожектора, и всю ночь напролёт они горят, как глаза огромной совы.

 

...иной раз ночью он потянется к ней, скользнёт пальцами по струнам; а там – мир.