...«фобы» вообще бранятся бездарно, потому что настоящие горькие истины можно высказать только изнутри, из опыта сопричастности, в пылу яростной, взыскующей любви. Став вне, отделившись, никогда по-настоящему не поймёшь, что не так. Человеческий суд причастен правде Божьей только тогда, когда это суд над самим собой.

 

Совесть, как соль, как йод, – для ран мука, но и единственная защита от гниения.

 

Сильный не силён абсолютно, точно так же как и слабый не абсолютно слаб, но оба они не знают этого. Они не верят, что сотворены из одного теста. Слабый соглашается с точкой зрения сильного на него. Обладающий же силой движется так, будто вокруг него нет никого. Он движется в среде, не оказывающей сопротивления, не обладающей свойством, отличающим человеческий мир, – способностью порождать между порывом к действию и самим действием краткий интервал, в котором может поместиться мысль. Там, где нет места мысли, нет места справедливости и благоразумию.

 

Размахивая палицей Силы, сильные не догадываются, что рано или поздно последствия их действий падут на них самих и заставят их тоже согнуться. Происходит так, что те, которым судьбой отпущена Сила, гибнут оттого, что слишком положились на Силу.

 

Они и не могут не гибнуть: не воспринимая свою мощь как нечто, чему положено ограничение, они и свои отношения с другими людьми не воспринимают как равновесие неравных сил. Другие люди для них не являются той реальностью, какая обязывала бы их приостановиться, умерить свои движения, сделать ту самую паузу, из которой только и проистекает наше внимание к себе подобным, – и вот они выводят из этого, что судьба предоставила им право на всё, а другим, низшим, не позволено ничего. И тут же – неминуемо – переходят границы отпущенной им Силы, поскольку не знают этих границ. И отдают себя на волю случая, и события более не подвластны им. Случай же иногда благоволит, в другой раз препятствует, и вот тогда они вдруг обнаруживают, что Сила покинула их, из героев они превратились в слабых людей, и, кик слабые люди, они дают волю рыданиям.

 

Умеренное пользование Силой, какое одно позволило бы нам избежать цепной реакции самоуничтожения, – оно потребовало бы от нас какой-то большей доблести, чем обыкновенная человеческая добродетель. Оно потребовало бы чего-то не менее редкого, чем постоянное сохранение достоинства в слабости. Впрочем, даже и умерен­ное пользование Силой небезопасно: это уж свойство Силы как таковой – ведь тайна её обаяния и основана прежде всего на том великолепном безразличии, которое силь­ный испытывает к слабым и которое, словно вирус, передаётся самим же слабым.

 

То, что отсутствует, не налагает на душу ярма неизбежности. Никакой неизбежности нет для тех, кто выступает сейчас в поход, и война для них начинается как игра, как праздник, освобождающий от гнёта повседневных нужд.

Но это состояние для большинства не длится долго. Приходит день, когда то ли страх, то ли поражение, то ли смерть товарища принуждает признать реальность и ей покориться. Тогда прощай сны и игры; тогда нельзя наконец не понять, что война действительно существует. Реальность же войны ужасна, слишком ужасна, чтобы можно было вынести её: война приносит смерть. Думать о смерти постоянно нельзя; можно выдержать мысль о смерти только как моментальную вспышку, когда чувствуешь, что она в самом деле близка. Да, конечно, каждый должен умереть, а солдат, не покидая поля битвы, может дожить до седин. Но для тех, чьи души впряжены в ярмо войны, отношение между смертью и будущим выглядит иначе, чем для остальных людей. Для остальных людей смерть – это заведомый предел их жизни, отнесённый куда-то в будущее. Для воинов смерть – это само будущее, назначенное им их профессией. Иметь в качестве будущего смерть – противоестественно. Лишь только война даёт почувствовать, что можно погибнуть в каждый следующий миг, мысль становится не способной уже представить завтрашний день иначе, как словно переправляясь через образы смерти. Находиться под таким напряжением сознание может только урывками; а между тем каждый новый рассвет приносит одну и ту же реальность; день за днём составляют годы. И каждый день душа должна производить над собой хирургическую операцию, отсекая надежды и планы, потому что мысль не может передвигаться во времени, не проходя через образ смерти. Так война отменяет всякую цель, включая и цель, для которой она сама началась. Она вообще стирает идею о том, чтобы ставить войне какую-то цель.

И всё же душа под властью войны взывает к освобождению; но к такому освобождению, которое представляется ей в форме трагической, экстремальной, в форме разрушения. Умеренный и разумный исход из ситуации оставил бы мысль лицом к лицу с перенесённым или нанесённым насилием, и как пережить это? Невозможно выдержать эту картину даже только как воспоминание. Ужас, боль, изнурение, массовые убийства, погибшие товарищи – кажется, что всё это не перестанет грызть душу; и где искать забвения как не в новом опьянении силой, которое потопило бы грызущие воспоминания? И от сознания, что затраченное сверх всякой меры усилие не принесло ничего или очень мало, – от такого сознания плохо.

 

Душа, которая вопреки природе вынуж­дена уничтожить часть самой себя, дабы противостоять врагу, верит, что может излечиться, только если уничтожит врага. А между тем не замечает, что смерть возлюб­ленных друзей подталкивает её к иному соревнованию, порождает тёмное желание последовать их примеру.

 

Материальные завоевания, деяния героев, самое уничтожение про­тивника – всё это лишь средства, а не цель войны, потому что её настоящая цель – это души сражающихся.

 

...главное свойство Силы – обоюдонаправленная способность превратить человека в камень, и спасти от неё мо­жет только нечто подобное чуду. Мгновения такого чуда редки и кратки.

 

Радушие гостеприимства, воспитанное в поколениях, берущее верх над слепой злобой битвы; трогательность любви родительской, братской; совершенная чистота любви супружеской на пороге несчастья, к которому она уже приговорена. Чистейшая же любовь из всех возможных, её триумф и высшая благодать посреди войны – это дружба, способная зародиться в сердцах смертельных врагов. Она гонит из сердца жажду мести за убитого сына, за убитого друга, она творит чудо, перебрасывая мост над пропастью, разделяющей благотворителя и просителя, победителя и побеждённого.

 

«Поделиться куском хлеба важней, чем произнести исповедь».

 

Гуманизм вовсе не был не прав, полагая правду, красоту, свободу и равенство абсолютными ценностями. Он только ошибался, полагая, что человек может добыть их для себя сам, без милости «Божьей»...