– Волчица мстить будет.
– Хернёй мы занимаемся, Андрюха.
Мне вон уже тридцать с гаком, а я, как чингачгук, гасаю по степи за волком. А
жизнь, брателло, идёт... шо плохо – мимо.
– А что тут доктор? Выпишет
пилюли, скажет, чтоб не нервничал. Язва, скажет, этого не любит.
– Ты куда шмаляешь? Духи в Афгане
не положили, родной брат положит.
– Кто отвечает? Старший...
отвечает.
– Рот закрой... и окно.
– Слушай, Дмитрий, отца. Кто после
меня дом поведёт? Ты? И куда ты его поведёшь, такой... равнодушный?
– Не волкА, а вОлка! Сельпо!
– Дядя Игорь, я тут книжку умную
читаю. А что такое абсурд?
– Абсурд? Это наша жизнь, Леночка.
– Я, бля, Афган прошёл. И не
погляжу: хоть ты жена, хоть кто. Если я для тебя – никто, то для детей моих,
запомни, я – кто.
– Не извиняйся.
Ни перед кем, никогда, даже если виноват.
– Разведись.
Хватит! Семь лет живёте – и что нажили? Детей нет, уважения нет, он тебя не
хочет, а ты его не боишься. На что так жить? Пить кофе вдвоём и книжки
обсуждать?
– Ну, допустим,
я разведусь... и с кем же я здесь дальше буду пить кофе и книжки обсуждать?
– Почему мне
всё время кажется, что в этом доме воняет дерьмом?
– Забавно...
Ладно, делай, что хочешь, я тебя прощаю. Всё прощаю. И ты меня прости... Я ведь
обманул тебя... Обещал отвезти в столицу – и вернул в эту глушь. Обещал стать
влиятельным учёным – стал плохим мужем.
– Какая
разница? Ты же знаешь: ты – светлый ум. Это просто время такое... Не наше
время.
– Тёть Наташ, а
Вы же всё знаете? А что такое: жовиальный?
– Это значит:
жадно любящий жизнь, радующийся всем её проявлениям, отчасти даже склонный к
гедонизму.
– А гедонизм –
что такое?
– Ну, как щас
вот ложкой по лбу, не посмотрю, что дама. Не приставай к тётке!
– А я не
пристаю, я спрашиваю.
– Да знаешь,
дура я, наверное.
– О, Господи!
Что, влюбилась, что ли?
– О, Господи...
Как же она нас мучит, эта любовь...
– ...Ты мне
нужен для статуса. Журналист... лицом торгуешь по телевизору.
– Целую неделю
на телефоне висела. Легче в Кремль дозвониться, чем до тебя.
– У нас же, у
Шамановых, как? Сначала старшие встают из-за стола... <...>, а потом все
остальные.
– ...у нас, у
бизнесменов, работа такая: люди да люди, где хочешь, достанут.
– Геолог?
– Ну, да.
Геолог.
– Интересно...
А что это геологи забыли в наших краях?
– Да ищем
сокровища природы.
– Что же за
сокровища у нас такие?
– Ну, одно
сидит передо мной, остальные поищем.
– То, что я
тебя пацаном гонял, – да, это было. А где я тебе по шее давал, ты забудь. Ты
старший сын, и в каждый удар я надежду вкладывал.
– Да и спасибо
тебе, батя, что гонял меня, дурака. Вот он толк и вышел.
– Горжусь я
тобой, сынок. Да. Ты – сила. Я всегда хотел в семье, чтобы сила была.
Русские... мы – слабый народ, безвольный. Нужны сильные, такие, как твой дед,
чтоб кулаком в морду и шашкой в капусту!
– А ты не
стесняйся, говори. Бог всё равно нас не слышит, а я судить не стану.
– Может, с
нами? Куда мы тебя одного, Виктор Львович? Ну, не по-пацански это как-то.
– Не
по-пацански? Пацаны скоро все на кладбище лежать будут.
– ...А
проснёшься: всё серое за окном. Снег, куда ни глянь, снег. И ветер воет так,
что аж душа в трубочку заворачивается. В сортире над дыркой раскорячишься, а
оттуда холодом несёт, как из могилы... и вонь. Вот тебе и всё бабкино приданое.
Я сбежать
мечтала из этой тюрьмы.
– Ладно, хозяйка, без обид.
– Мою обиду ещё заслужить надо.
– Вот сука!
– А выглядит как блядь.
– Хватит себя обманывать. Что нас
ждёт впереди? Собачьи случки в стогу сена? Глупо всё это.
– Слышь, малая, а где-то ж здесь
ярмарки гуляли... качели-лодочки... помнишь?
А помнишь, я тебя по ковылям на
руках нёс? Тебе лет шесть было. Дождь пошёл, холодно так... И закат такой
красный... прям краснющий, кровавый. Ты говоришь: «Витёк, холодно». Я тебе –
пиджак... на руки... прижалась так ко мне... говоришь: «А знаешь, почему всё
такое красное? Это потому что мы на Марсе. Я – марсианка, а ты – мой луноход».
Фантазёрка!
Ещё чё-то плела мне...
Малая, а ты-то хоть меня любишь?
– Какая я тебе малая? Я баба,
которой уже за тридцать. А потом будет за сорок, а потом за пятьдесят.
Витенька! Витя! Братик мой!
Господи, как мне тяжело...
Не могу я больше! Не могу! Не могу
я с ними! Как же мне тяжело с ними, Витя, с матерью, с Игорем... Я же понимаю, я
понимаю, что я должна их любить, должна, а я не могу! Я не могу их любить!
Витя, как же мне тяжело их любить...
– Тише, Наташка.
– Как же мне тяжко...
– Любить – это хорошо... это надо.
Любить мы должны... особенно своих.
Устала ты, малая. Мы все устаём,
каждый от своего.
– Порядок... он начинается с
туалета. Если сортир вонючий да грязный, порядка не будет. У нас, у русских,
культурный туалет – редкость. Вот и живём всю жизнь в бардаке.
– Мы – всё-таки нация задом
наперёд. Я тут на досуге думал, что значит выражение «задняя мысль». Скажу: это
та мысль, которая приходит к русскому человеку после деяния.
– Нет, что не говори, а в наши
годы было значительно лучше.
– Конечно, горкомовской-то жене.
– Не буду спрашивать как человека,
спрошу как деятеля культуры: почему среди артистов такой разврат?
– Скажите мне, пожалуйста,
уважаемый, вот как, по-вашему, кто я такой? Вот ответьте мне на вопрос: кто я
такой? Я Вам что столичный сплетник, что ли? Или, может быть, жёлтая пресса?
Или шут гороховый? Или просто кретин, который должен здесь терпеть все ваши
унижения, чёрт бы вас подрал?!
<...> Тут... тут у вас
стойло!
– Жалко мне тебя, брат. Помирать
скоро, а ты так ничего и не понял. Да никто тебя не любит. Несчастный ты
человек, Григорий Иваныч Шаманов.