– Волчица мстить будет.

 

– Хернёй мы занимаемся, Андрюха. Мне вон уже тридцать с гаком, а я, как чингачгук, гасаю по степи за волком. А жизнь, брателло, идёт... шо плохо – мимо.

 

– А что тут доктор? Выпишет пилюли, скажет, чтоб не нервничал. Язва, скажет, этого не любит.

 

– Ты куда шмаляешь? Духи в Афгане не положили, родной брат положит.

 

– Кто отвечает? Старший... отвечает.

 

– Рот закрой... и окно.

 

– Слушай, Дмитрий, отца. Кто после меня дом поведёт? Ты? И куда ты его поведёшь, такой... равнодушный?

 

– Не волкА, а вОлка! Сельпо!

 

– Дядя Игорь, я тут книжку умную читаю. А что такое абсурд?

– Абсурд? Это наша жизнь, Леночка.

 

– Я, бля, Афган прошёл. И не погляжу: хоть ты жена, хоть кто. Если я для тебя – никто, то для детей моих, запомни, я – кто.

 

– Не извиняйся. Ни перед кем, никогда, даже если виноват.

 

– Разведись. Хватит! Семь лет живёте – и что нажили? Детей нет, уважения нет, он тебя не хочет, а ты его не боишься. На что так жить? Пить кофе вдвоём и книжки обсуждать?

– Ну, допустим, я разведусь... и с кем же я здесь дальше буду пить кофе и книжки обсуждать?

 

– Почему мне всё время кажется, что в этом доме воняет дерьмом?

 

– Забавно... Ладно, делай, что хочешь, я тебя прощаю. Всё прощаю. И ты меня прости... Я ведь обманул тебя... Обещал отвезти в столицу – и вернул в эту глушь. Обещал стать влиятельным учёным – стал плохим мужем.

– Какая разница? Ты же знаешь: ты – светлый ум. Это просто время такое... Не наше время.

 

– Тёть Наташ, а Вы же всё знаете? А что такое: жовиальный?

– Это значит: жадно любящий жизнь, радующийся всем её проявлениям, отчасти даже склонный к гедонизму.

– А гедонизм – что такое?

– Ну, как щас вот ложкой по лбу, не посмотрю, что дама. Не приставай к тётке!

– А я не пристаю, я спрашиваю.

 

– Да знаешь, дура я, наверное.

– О, Господи! Что, влюбилась, что ли?

 

– О, Господи... Как же она нас мучит, эта любовь...

 

– ...Ты мне нужен для статуса. Журналист... лицом торгуешь по телевизору.

 

– Целую неделю на телефоне висела. Легче в Кремль дозвониться, чем до тебя.

 

– У нас же, у Шамановых, как? Сначала старшие встают из-за стола... <...>, а потом все остальные.

 

– ...у нас, у бизнесменов, работа такая: люди да люди, где хочешь, достанут.

 

– Геолог?

– Ну, да. Геолог.

– Интересно... А что это геологи забыли в наших краях?

– Да ищем сокровища природы.

– Что же за сокровища у нас такие?

– Ну, одно сидит передо мной, остальные поищем.

 

– То, что я тебя пацаном гонял, – да, это было. А где я тебе по шее давал, ты забудь. Ты старший сын, и в каждый удар я надежду вкладывал.

– Да и спасибо тебе, батя, что гонял меня, дурака. Вот он толк и вышел.

 

– Горжусь я тобой, сынок. Да. Ты – сила. Я всегда хотел в семье, чтобы сила была. Русские... мы – слабый народ, безвольный. Нужны сильные, такие, как твой дед, чтоб кулаком в морду и шашкой в капусту!

 

– А ты не стесняйся, говори. Бог всё равно нас не слышит, а я судить не стану.

 

– Может, с нами? Куда мы тебя одного, Виктор Львович? Ну, не по-пацански это как-то.

– Не по-пацански? Пацаны скоро все на кладбище лежать будут.

 

– ...А проснёшься: всё серое за окном. Снег, куда ни глянь, снег. И ветер воет так, что аж душа в трубочку заворачивается. В сортире над дыркой раскорячишься, а оттуда холодом несёт, как из могилы... и вонь. Вот тебе и всё бабкино приданое.

Я сбежать мечтала из этой тюрьмы.

 

– Ладно, хозяйка, без обид.

– Мою обиду ещё заслужить надо.

 

– Вот сука!

– А выглядит как блядь.

 

– Хватит себя обманывать. Что нас ждёт впереди? Собачьи случки в стогу сена? Глупо всё это.

 

– Слышь, малая, а где-то ж здесь ярмарки гуляли... качели-лодочки... помнишь?

А помнишь, я тебя по ковылям на руках нёс? Тебе лет шесть было. Дождь пошёл, холодно так... И закат такой красный... прям краснющий, кровавый. Ты говоришь: «Витёк, холодно». Я тебе – пиджак... на руки... прижалась так ко мне... говоришь: «А знаешь, почему всё такое красное? Это потому что мы на Марсе. Я – марсианка, а ты – мой луноход». Фантазёрка!

Ещё чё-то плела мне...

Малая, а ты-то хоть меня любишь?

– Какая я тебе малая? Я баба, которой уже за тридцать. А потом будет за сорок, а потом за пятьдесят.

Витенька! Витя! Братик мой! Господи, как мне тяжело...

Не могу я больше! Не могу! Не могу я с ними! Как же мне тяжело с ними, Витя, с матерью, с Игорем... Я же понимаю, я понимаю, что я должна их любить, должна, а я не могу! Я не могу их любить! Витя, как же мне тяжело их любить...

– Тише, Наташка.

– Как же мне тяжко...

– Любить – это хорошо... это надо. Любить мы должны... особенно своих.

Устала ты, малая. Мы все устаём, каждый от своего.

 

– Порядок... он начинается с туалета. Если сортир вонючий да грязный, порядка не будет. У нас, у русских, культурный туалет – редкость. Вот и живём всю жизнь в бардаке.

 

– Мы – всё-таки нация задом наперёд. Я тут на досуге думал, что значит выражение «задняя мысль». Скажу: это та мысль, которая приходит к русскому человеку после деяния.

 

– Нет, что не говори, а в наши годы было значительно лучше.

– Конечно, горкомовской-то жене.

 

– Не буду спрашивать как человека, спрошу как деятеля культуры: почему среди артистов такой разврат?

– Скажите мне, пожалуйста, уважаемый, вот как, по-вашему, кто я такой? Вот ответьте мне на вопрос: кто я такой? Я Вам что столичный сплетник, что ли? Или, может быть, жёлтая пресса? Или шут гороховый? Или просто кретин, который должен здесь терпеть все ваши унижения, чёрт бы вас подрал?!

<...> Тут... тут у вас стойло!

 

– Жалко мне тебя, брат. Помирать скоро, а ты так ничего и не понял. Да никто тебя не любит. Несчастный ты человек, Григорий Иваныч Шаманов.